Гражданская война, интервенция и военная повседневность в памяти населения Российской Карелии
В период революционных потрясений 1917 г. и общественнополитических перемен в Олонецком крае и Кемском уезде Архангельской губернии происходила массовая дестабилизация социальной идентичности людей. В годы Гражданской войны Российская Карелия оказалась территорией массового применения военных и чрезвычайных методов управления, отличавшихся особой жестокостью. В индивидуальной и коллективной памяти городских и деревенских жителей нашли отражение их тогдашние эмоциональные реакции в условиях экстремальных ситуаций, становившихся повседневностью, — страх и ненависть к «чужому», переживание голода, боли, потери устоявшихся ориентиров, ностальгии по «своему» утраченному традиционному укладу жизни [2; 10].
Источниковую основу исследования составили выходившие в 1932, 1957 и 1963 гг. сборники воспоминаний участников российской революции 1917 г. и Гражданской войны в Карелии1. Особый интерес представляют хранящиеся в Научном архиве Карельского НЦ РАН подготовительные материалы к этим публикациям [12]. Значительная часть рассказов, собранных в 1930е, послевоенные и в 1950-е гг., не увидела свет из-за того, что их содержание, включая сведения об эмоциональном настрое участников и очевидцев событий, слишком расходились с привычной схемой изложения этапов «триумфального шествия» советской власти по стране.
Документами, повествующими «о времени и о себе», становились биографические записи интервьюеров и автобиографические рассказы участников и очевидцев событий о том, что происходило в период российской революции 1917 г. и в последующее время, прежде всего в губернских и уездных центрах Русского Севера. В Национальном архиве Республики Карелия (НАРК) и в Научном архиве КарНЦ РАН хранятся многочисленные воспоминания очевидцев и участников событий революционного и военного времени, записанные в 1930-е гг. как историками, так и фольклористами, выезжавшими в карельское приграничье, в Поморье, в глубинку бывшей Олонецкой губернии. К ним относятся и «Рассказы о Гражданской войне в Карелии», обнаруженные в материалах фольклорной экспедиции ленинградской исследовательницы А. М. Астаховой. Разумеется, экспедиции собирателей фольклора и воспоминаний о происходившем в Карелии в 1917-1920-х гг. обращались к памяти лишь одной из сторон — к победителям, участвовавшим в революционных событиях и сражениях Гражданской войны. Среди них бывшие красные партизаны, красноармейцы и те из жителей приграничья, кто поддерживал советскую власть.
В 1930-е гг. по инициативе сотрудников, работавших в историко-революционной секции Карельского научно-исследовательского института под руководством Ээро Хаапалайнена, осуществлялся сбор воспоминаний о революционных событиях в Финляндии и Карелии. В период революции 1918 г. и гражданской войны в Финляндии Хаапалайнен был уполномоченным по внутренним делам в правительстве «красных» финнов и занимал должность главнокомандующего Красной гвардии. Став руководителем историко-революционной секции, он хорошо понимал значение сбора и публикации свидетельств очевидцев о том, что происходило в годы его тревожной молодости [6, с. 82].
В записях рассказов о Гражданской войне, сделанных А. М. Астаховой в Карельском Поморье в 1930-е гг., можно выделить традиционные для фольклора мотивы «нетипичного поведения врага». Часовой-белогвардеец, т. е. «чужой», предупреждает «своего» — красного партизана — о грозящей ему в деревне опасности. Аналогично: врач, служивший у белых, спасает красноармейца от ареста, поскольку оказался его однополчанином в годы Первой мировой войны2. В воспоминаниях сорокалетнего А.П. Вавилина о пребывании в плену у белых в 1919 г. в районе ст. Кяппесельга Мурманской железной дороги рассказывается, как автору удалось избежать расстрела благодаря тому, что арестованный вместе с ним товарищ-поляк оказался родственником начальнику контрразведки: оба поляка вместе служили «в царское время», к тому же были женаты на сестрах3. Приведенный пример стирания, казалось бы, непреодолимой границы между «своими» и «чужими» подтверждает заключение И. А. Разумовой о том, что установление родства в любой форме — от свойства до былого братства по оружию — способствует преодолению критического положения, являясь средством «спасения» и психологической компенсации [9, с. 320-324].
Сегодня все чаще обнаруживается стремление исследователей, изучающих раннесоветский период российской истории, опираться на «живые свидетельства» прошлого, которые, конечно, уже не могут «представлять» видение времени из 1920-1930-х, но все же позволяют обратиться к «человеческому измерению» времени, увидев его в «антропологическом ракурсе» [1, с. 7-13].
Примечательны в этом отношении воспоминания жителя г. Олонца Петрова о военном детстве, проведенном в одной из деревень Южной Карелии, поблизости от российско-финляндской границы. Спустя многие десятилетия, в 1970-х гг., он рассказал, как семилетним мальчиком оказался очевидцем непонятных для него частых ночных отъездов из дома его отца, охотника-любителя. Тот отлучался вместе с односельчанином-соседом и брал с собой ружье. После того как однажды отец привез мешок ржи, ребенку все же удалось добиться объяснения таких постоянных отлучек: «Вот что, сынок, мы живем недалеко от границы, там другое государство, и вот они приезжают сюда оттуда, везут разные тряпки, особенно курево и т. д., а от наших зажиточных крестьян берут хлеб, т. е. рожь, которой у нас не хватает. Вот дядя Петя и устраивает захваты этих контрабандистов, а как оружия у нас нет, вот он меня и берет с собой с этим 12-ти калиберным, ... вот мы их и пугаем, этих незваных заграничных гостей.»4.
Воспоминания, которые условно можно сопоставить с материалами по «устной истории», свидетельствуют об обстановке катастрофической нехватки продовольствия в уездах Олонецкой губернии. Еще с 1917 г. здесь действовал запрет губернских властей вывозить продукты в соседнюю Финляндию. Самочинные крестьянские меры по «восстановлению справедливости» все же оказывались поступками сомнительного свойства, и крестьяне это осознавали. Не случайно упоминание мемуариста о том, что «отец долго не хотел говорить» о характере своих поездок и уступил лишь тогда, когда сын «настойчиво не давал ему спокоя»5. Однако в дальнейшем подобные акты, явно противоречившие представлениям мирного времени о законности, получали совершенно иную интерпретацию.
Актуализировалось желание самому остаться в памяти «своих» соратников, хотя бы даже ценой мученической гибели, сближавшей предвидение человеком собственной судьбы с традиционными представлениями о «святых» и «страстотерпцах». Судьба «маленького человека» оказывалась, таким образом, возвышенной до аналогий с главными святынями христианства, хотя декларируемый отказ от христианских ценностей вел к демонстрации «вседозволенности».
Семилетний Петров оказался свидетелем того, как в канун праздника Пасхи 1919 г., за день до вторжения в Южную Карелию финских добровольческих отрядов, в одной из деревень красноармейцы-пограничники шумно веселились. Они составили оркестр из всего, что попалось под руку: гармошки, гитары, балалайки, «даже от печки взяли заслонку и начали играть, и такую шумную затеяли игру, что наш деревянный домик ходуном заходил, а я от радости кружился по полу как волчок». В ответ на увещевания бабушки, которая попыталась прекратить эту потеху, затеянную в Страстную Субботу, приятель автора воспоминаний — «дядя Петя» — парировал следующими словами: «Знаете что, старуха, у вас завтра Пасха, Исус Христос воскреснется, а нас наоборот, если что, мы никогда не воскреснемся, а люди, вот как твой внук, будут вспоминать, какие мы Исусы Христы»6.
Неудивительно, что нарочитая демонстрация безразличия к отвергаемым духовным ценностям и неуважения к религиозным чувствам населения не добавляли авторитета сторонникам переустройства деревенской жизни в глазах взрослых. Как пишет Петров, «тут бабушка рассердилась, хвать меня за ухо», потащила «на второй этаж и бурчит: ты тоже хочешь быть такими антихристами, как эти?»7. Разделение земляков на «нас» и «этих», «своих» и «чужих» в условиях острейшего общественного противостояния было типично для обеих сторон. В воспоминаниях А. П. Поповой, матери расстрелянного в д. Нюхча председателя местного сельсовета Ивана Васильевича Попова, обращает на себя внимание рассказ о том, как она предостерегала сына от недовольства зажиточных односельчан его деятельностью: «Вот и дает мужицку записку, што пойдешь к богатому мужику, он даст жито тебе поле засеять, а я рассчитаюсь ему пшонкой. А им казалось мало пуд на пуд, дешево. Вот на него бранились и ворчали. Я ему и говорю: “Вот, Ваня, ты с бедным связался, а тебя богатые расстреляют”. А он: “Э, мама! Ты не дело говоришь. Полдела — кабы за бедных расстреляли, только бы не за богатых. Тогда бы был я памятником”. А я не спросила: “Ваня, каким бы ты был памятником?” Вот теперь памятником и стал. Товарищи три раза в год ходят и поминают»8.
Источник зафиксировал пример одновременного конструирования и последующей демонстрации как социальной идентичности, которая, по наблюдениям Ш. Фицпатрик, означает отождествление себя с некоей группой или категорией, так и идентичности персональной, с целью «установить степень своей особости внутри категории» [11, с. 4].
В рассказах членов семьи И.В. Титова из Нюхчи, записанных А.М. Астаховой в 1930-е гг., присутствуют фольклорные мотивы «чудесного спасения» и «неокончательной смерти» участников кровопролитных событий. Так, по свидетельству информантки, в одном из домов односельчанка сумела спасти ее брата от ареста следующим образом: «В окошко-то увидали и бегом из квартиры через сенник, но по дороге встретился бы неминуемо с Рублевским» (белым офицером. — Е. Д.), если бы «жонка» хозяина «не закрыла его юбкой: она, распустив юбку, встала между ним и Рублевским, и брату удалось бежать». Другому жителю деревни, уцелевшему во время расстрела, удается выбраться из-под горы трупов и скрыться9.
На основе опубликованных и неопубликованных источников личного происхождения можно проследить эмоциональные аспекты военного опыта «маленького человека» — воина, санитарки, «красного» партизана, мирного жителя русской и карельской деревни, горожанина. Запись А.М. Астаховой сохранила воспоминание заонежанина А.П. Вавилина о трех красногвардейцах, посаженных белыми в карцер «за святотатство». «Когда они находились в поповском доме, из ряс нашили себе кисетов, один пояс сделал. А другой — курева не было — так евангелье на бумагу для курева разорвал. Так вот их и привлекли»10. Подобные извращенные образы «мучеников» заменили в сознании жителей Карелии привычные и «намоленные» образы.
Сбор воспоминаний, проводившийся в качестве грандиозного государственного проекта с начала 1920-х гг., создал источниковую базу для исследования памяти о войне и ее героях, в частности о национальных героях Карелии и их репрезентации в национальной памяти: уроженцах Беломорской Карелии — Григории Лежоеве, Николае Ругоеве, Ристо Богданове, ухтинце Ииво Ахава — георгиевском кавалере, бывшем офицере российской армии. Однако те воспоминания, которые содержат упоминания об инициативе «чужих» — англичан, оказавшихся организаторами защиты Беломорской Карелии от вторжения финнов, долгие годы не вводились в научный оборот. Они мало соотносились с базовым мифом о Гражданской войне, который ко времени создания СССР уже принадлежал к основным мифам возникшего многонационального советского государства [7; 8]. Такими же «неудобными» оказывались подробности, связанные с историей созданного в 1918 г. «Карельского полка», действовавшего под британским командованием [3, с. 170-171].
Этот полк («Легион» или «Отряд», как его называли карелы) ставил целью изгнание «белых финнов» из Карелии и первоначально насчитывал не более двух — четырех сотен бойцов. Он был сформирован в июле 1918 г. карельскими добровольцами и командованием английских интервенционистских войск, весной того же года высадившихся на Мурмане. Как свидетельствуют мемуары участника и очевидца событий 1918 г., британского профессионального военного и политика Филиппа Дж. Вудса11, в начале июля 1918 г. фактическими хозяевами Беломорской Карелии стали англичане. Белые сформировали для борьбы с большевиками Российскую народную армию, их главные силы действовали в зоне Мурманской железной дороги, а станция Кемь стала местом пребывания коменданта тыла Мурманского района.
Из деревень Беломорской Карелии, занятых финскими экспедиционными отрядами, к командирам английских частей приходили бежавшие добровольцы-карелы и обращались с просьбой дать им оружие и военную подготовку, чтобы они могли выступить против финнов. К июлю число бойцов отряда достигло 300 человек12. Он был создан благодаря сотрудничеству местных жителей и англичан, движимых одной целью — изгнать финнов из Карелии. Из карелов были назначены и офицеры, хотя они командовали лишь формально, фактическое командование осуществлялось англичанами. Отряд организовался под лозунгом «Прочь финны из Карелии», «Карелия для карел»13 [5, с. 434-435].
По словам одного из авторов воспоминаний, находились желающие вступить в отряд и среди русских рабочих Кеми, Сороки и других рабочих поселков, но вербовщики их не принимали и говорили, что возьмут только карелов. Такие свидетельства не очень вписываются в долгие годы господствовавшие в исторической науке представления о едином фронте трудящихся Карелии, поднявшихся на борьбу против иноземных захватчиков для защиты завоеваний нового строя. В 1950-е гг. совсем не подходящим для публикации и вычеркнутым из редактируемого текста оказалось воспоминание Федора Лесонена о военном обучении бойцов отряда английскими офицерами. Учеба «усиленно велась до лета» (1919 г. — Е. Д.), и «нам было ясно, что готовят нас против Красной Армии и Советской власти»14.
Обращает на себя внимание фрагмент воспоминаний Ф.А. Лесонена о том, как реагировали командиры полка, узнав о намерении бойцов установить контакт с «Финским легионом», также сформированным англичанами, действовавшим на Мурмане и состоявшим из бежавших из Финляндии после подавления революции 1918 года сторонников финских «красных». Те отказывались воевать против Красной армии. В ответ на попытку батальона «Карельского полка» связаться с одной из красноармейских частей командиры собрали батальон на ст. Кемь, окружили его вооруженными сербами и англичанами, «выступали с речами и требовали, чтобы мы выехали на фронт». Один из них «показал нам кусок черного хлеба, испеченный для животных, и кричал, что «вот такой хлеб едят красноармейцы, конец которых уже близок». Примечательна ремарка автора воспоминаний, характеризующая недовольство, а вместе с тем подавленность и запуганное состояние бойцов батальона: «Мы все молчали и возмущались... Большинство молчало и думало о возвращении домой, к семьям»15.
Когда батальон все же отказался выехать на фронт, англичане сменили политику «кнута» на политику «пряника». Они открыли склады обмундирования и продовольствия, которые карелы прозвали «складами-приманками». Оттуда «любой из нас мог “свободно” получить все, что требуется для солдата, — две пары белья, обувь и верхнюю одежду, но требовали при получении показать свой номер, которым наградили нас», присвоив его как «своим подчиненным, солдатам-слугам». Кроме того, «каждый должен был оставить в их бумагах отпечаток своего указательного пальца», пишет Ф.А. Лесонен. «Даже пайки продовольствия давались нашим семьям», — продолжает автор воспоминаний, — но «когда кое-кто воспользовался этой “добротой” интервентов и скрылся с оружием, то “склады-приманки” были ими сожжены», англичане «усилили охрану дорог и отобрали оружие у всех нас»16. Связи с «Финским легионом» установить не удалось, началось дезертирство. «В числе первых бежал Г. И. Лежоев (командир отряда. — Е. Д.) с группой солдат», но бежать удалось не всем. Многих из оставшихся «посадили в тюрьму или в лагеря, находившиеся на Попов острове. Часть отряда насильно и обманом посадили в теплушки и вместе с сербами отправили на фронт»17 [4, с. 142].
По сравнению с частями Красной армии Белые войска и «Карельский полк», снабжавшиеся продовольствием из стран Антанты, находились в более выгодном положении и могли избежать массовых реквизиций у населения. Однако, вспоминая о службе в полку, Ф.И. Лесонен неожиданно сообщает следующее. Находясь на охране границы, его отряд получал английский паек, который в воспоминаниях 1930-х гг. автор называет «скудным», между тем как «семьи многих голодали». «Неурожай и недостаток продовольствия вынудили нас создать комбеды в ряде деревень. Через них мы конфисковали излишки хлеба у местных кулаков. Хлеб был роздан для нужд отряда и беднейшего крестьянства»18.
В этом «свидетельстве», вероятно, нашло отражение не только желание автора воспоминаний максимально «приблизить» боевой путь «Карельского полка» с его «сомнительным», с точки зрения общества победителей, прошлым к реалиям жизни частей Красной армии. Непредставимые в Беломорской Карелии «комбеды» из рассказа Ф.И. Лесонена все же наводят на мысль, что отношения бойцов «Карельского полка» с населением родных деревень не были такими уж безоблачными и что в годы Гражданской войны не одни красноармейские части оказывались перед необходимостью заниматься самоснабжением. Хотя, конечно, в северо-карельском приграничье не было массовых насильственных реквизиций, подобных тем, которые становились чуть ли не повседневностью в населенных пунктах южной Карелии и которые приводили многих из ее жителей в стан противников советской власти.
В воспоминаниях, записанных в 1930-е — 1950-е гг., Первая мировая война и порожденная ею российская революция 1917 года выступают как события, получившие статус «поворотных моментов истории», с которых начиналась новая эпоха и которые маркировали полный разрыв с прошлым. К этому времени в обществе уже не оставалось поколения, не отравленного войной. Если в начале ХХ века жители края имели представление о «военном лихолетье» в карельском приграничье лишь по легендам и преданиям, а Первая мировая война непосредственно коснулась далеко не всех, то ко времени Гражданской войны и интервенции своя память о нем была у каждого. Это облегчало властям осуществление дальнейшей милитаризации городского и сельского сообщества в 1920-1930-е гг.
Дубровская Елена Юрьевна — кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института языка, литературы и истории Карельского научного центра РАН (Петрозаводск); ldubrovskaya@inbox.ru
1 В боях за Советскую Карелию. Очерки и воспоминания. Л., 1932; В борьбе за власть Советов. Воспоминания участников борьбы за установление Советской власти в Карелии. Петрозаводск, 1957; За Советскую Карелию. 1918-1920. Воспоминания о гражданской войне. Петрозаводск, 1963.
2 Научный архив Карельского НЦ РАН (НА КарНЦ РАН). Ф. 1. Оп. 1. Кол. 26. Ед. хр. 86-118. Л.304.
3 НА КарНЦ РАН. Л. 301-302.
4 Петров. О двух дядях Петях // НА КарНЦ РАН. Фольклорная коллекция. Воспоминания о Гражданской войне 1918-1919 гг., записанные олончанином Петровым в 1960-х гг.
5 Там же.
6 Петров. О двух дядях Петях // НА КарНЦ РАН. Фольклорная коллекция. Воспоминания о Гражданской войне 1918-1919 гг., записанные олончанином Петровым в 1960-х гг.
7 Там же.
8 Научный архив Карельского НЦ РАН (НА КарНЦ РАН). Ф. 1. Оп. 1. Кол. 26. Ед. хр. 86-118. Л.232.
9 НА КарНЦ РАН. Ф. 1. Оп. 1. Кол. 26. Ед. хр. 86-118. Л.232-333.
10 Там же. Л.300.
11 Полковник Филипп Дж. Вудс. Карельский дневник // Король Карелии. Полковник Ф. Дж. Вудс и британская интервенция на севере России в 1918-1919 гг. История и мемуары / Н. Барон; [пер. с англ. А. Голубева]. СПб., 2013. С. 19-168.
12 Лежоев И.Ф. Воспоминания // НА КарНЦ РАН. Ф. 1. Оп. 20. Д. 139. Л. 98.
13 Лесонен Ф. А. Борьба с белофиннами в Калевальском районе в 1918-1920 гг. «Карельский добровольческий отряд» // НА КарНЦ РАН. Ф. 1. Оп. 20. Д. 140. Л. 56.
14 Там же. Л. 22.
15 Лесонен Ф.А. Борьба с белофиннами. Л. 59.
16 Там же. Л. 22.
17 Там же. Л. 24
18 Лесонен Ф. А. Борьба с белофиннами... Л. 22, 58.
Просмотров: 432
Источник: Дубровская Е.Ю. Гражданская война, интервенция и военная повседневность в памяти населения Российской Карелии //М.: Пятый Рим (ООО «Бестселлер»), 2020.-с.51-60
statehistory.ru в ЖЖ:
