Глава II. Быт домашний и религиозный в черте оседлости
Сходство жизни в городе и деревне. Ригоризм семейной и супружеской жизни. Взаимоотношение полов, родителей и детей. Характеристика еврейской молодежи старого времени. Брак: «бахден», его песни и поэзия. Гигиена брака и супружеской жизни. Характеристика экономического положения. Быт религиозный. Миснагдим и хасидим. Цадики и их роль в старые годы. Мой визит к цадику. Взаимоотношение религиозного и домашнего быта. «Шулхан-орых». Ригоризм в пище и одежде. Насильственная реформа при Николае I. Характеристика годовых праздников в старое время.

Небольшой в то время, а теперь богатый и сильно разросшийся г. Режица состоял из одной длинной улицы, прорезавшей почти весь город из конца в конец, сплошь занятой разными торговыми заведениями, принадлежавшими почти исключительно евреям. К этой большой улице с одной стороны почти вплотную примыкали бесконечные поля и огороды, которыми владели преимущественно русские жители города. Насколько бытовая сторона жизни городских жителей, русских и евреев, сплеталась с деревенщиной, можно судить по характеру построек; например, наш дом, расположенный в центре самой торговой и оживленной части главной улицы города, имел по своим надворным постройкам вполне характер деревенской усадьбы: во всю длину двора были вытянуты бревенчатые клети с засеками для ссыпки зерна, с большим сеновалом под крышей; далее – каретный сарай, тоже с сеновалом, рядом коровник, пуня, или стадола. Вся эта сторона надворных построек заканчивалась примыкавшей к обширным огородам конюшней на три стойла; из конюшни — большое квадратное отверстие для выбрасывания навоза прямо в огород. Копен двора замыкался бревенчатой стеной, посреди которой небольшая калитка, ведущая в бесконечные поля и огороды, тянувшиеся до горизонта.
Чем не деревенская усадьба? И это в самом центре главной торговой улицы города.
Такого же деревенского характера устройство и внутреннее расположение хозяйственной части дома: кухня с огромной русской печью, с обширным напечником, на котором зимой сушат лучину для освещения, на кухне только. Подпечник служил обиталищем для домашней птицы зимою. Для приготовления пищи обыкновенно разводили небольшой огонь под треножником па припечнике; большая же печь топилась только в пятницу утром для выпечки субботних булок («хале») и в пятницу днем – для приготовления всех блюд на всю субботу, т. е. с вечера пятницы до вечера субботы. Кроме пятницы, печь топилась еще раз в неделю для выпечки хлеба – ржаного, конечно.
Не только хлеб в большинстве, если не во всех, городских хозяйствах пекли дома, но во многих домах у городских жителей обыкновенно стояли в сенях ручные жернова, крайне примитивного устройства, на которых перемалывали в крупу ячмень, овес и пр. Часто, бывало, проснешься ночью от однообразного, едва придушенного шума этой домашней ручной мельницы, на которой прислуга пли хозяйка, поднявшись с петухами, вертели вручную каменные жернова. При этом каторжном труде перемол получался крайне грубый, по при неприхотливом вкусе того времени легко удовлетворялись такой крупой.
Вспоминаю еще другое крайнее сближение быта городских жителей с деревней: на кухне очень часто для освещения пользовались лучиной. Насколько дешево ценился труд, можно судить по тому, что порядочная вязка лучины, не меньше 50-70 штук двухаршинной длины, покупалась за 5 коп. А ведь, кроме труда и времени, потребных для расчепки лучины, что-нибудь стоил и материал. Полежав с неделю на печке, лучина делалась очень сухой и горела не больше минут 5-10; так что то и дело надо было не упустить время для зажигания новой лучины и выбросить огарок из «снетца»; одной вязки лучины все же достаточно было на два-три утра, от петухов до рассвета. В комнатах пользовались сальными свечами – «шабашувками», или масляными лампами. Сальные свечи тоже не покупались, и очень часто они фабриковались дома.
Существовал еще такой обычай: когда, случалось, в семье был тяжелобольной, то, испробовав все медицинские снадобья, прибегали к последнему средству – обмериванию нитками дорогих сердцу могил, своих и чужих, на еврейском кладбище, и эти нитки употребляли затем па фитили для сальных свечей особого назначения – изучать при их свете святую Тору.
Керосиновые лампочки появились около середины 60-х годов, сначала в виде примитивных жестяных ночников; но это были такие коптилки, которые долгое время не могли вытеснить ни сальных свечей, ни даже лучину на кухне.
Семейный быт у евреев проникнут был большой патриархальностью, свойственной вообще среде более или менее первобытной, неискушенной претенциозным образованием со всеми его запросами к жизни. О политике, вносящей иногда разлад в жизнь старших и младших, тогда и помину не было. Впрочем, вспоминаю, что дома у нас говорили иногда, крайне сдержанно, полушепотом и с оглядкой, о «Колоколе» Герцена. Но подобные разговоры были, вообще, что называется, с поля ветер. Никакими вопросами политики, внутренней или внешней, как не имеющими прямого и непосредственного отношения к благополучию евреев, не интересовались. Все помыслы направлены были всегда на лютую заботу о добывании куска хлеба для семьи.
Этой заботой определялась вся, так сказать, мирская жизнедеятельность. Все же, что имело отношение к духовной жизни: взаимоотношение родителей, членов семьи, брак, семейное начало и пр. – все это из поколения в поколение давным-давно унаследовано было в строго определенной форме, уложенной в определенные рамки, согласно требованиям религии, и поддерживалось и соблюдалось наравне с десятью заповедями Моисея.
Вне семейной близости между полами не допускалось ни в малейшей степени. Мужчины и женщины всех возрастов никогда не здоровались за руку. Знакомые и незнакомые между собою мужчины и женщины могли вступать в разговор только по делу, но не для праздной беседы; они никогда не могли бы пойти вместе, рядышком, на прогулку. Это, но меньшей мере, принято было среди ортодоксов; а другие, прогрессисты, составляли большую редкость в черте еврейской оседлости, потому, что, если бы нашлись такие отступники от общепринятых нравов, то их заклевало бы общественное мнение, а мальчишки просто отравили бы им существование.
Вспоминается мне из моего детства факт такого рода. Поселился в нашем городке откуда-то приехавший еврей-парикмахер, у которого была молодая жена. Самое ремесло парикмахера уже считалось в то время передовым и либеральным, – потому что кто же тогда чувствовал потребность в этом искусстве, в особенности среди евреев, когда можно было стричь друг друга без всяких парикмахеров, домашним способом, – схватив одной рукой щепотку волос и подрезав ее ножницами; претендовать на стрижку «под гребенку», – это было уже неслыханным франтовством. Естественно, что появление парикмахера было уже большим новаторством; и неудивительно, что парикмахер делал попытки вести себя как человек передовой, и однажды позволил себе наедине, у себя дома... поцеловать свою жену. Па его беду мальчуганы подсмотрели в окно эту супружескую вольность. Бедному парикмахеру потом долгое время проходу не было от атак и освистков еврейских мальчуганов-озорников за такое нарушение еврейских нравов.
Я выше заметил, что не знаю, чем объяснить этот ригоризм в семейном и супружеском отношении в еврейском быту. Думается мне, однако, что объяснение тут есть, и оно вполне психологического характера. Долгими веками в еврейском мироощущении выработалось горькое сознание – увы, вполне обоснованное, что евреи – пасынки в семье народов, что они изгнанники, в вечном плену («го-лес»), что радость и счастье жизни не для них; что не к лицу еврею амурные нежности.
Даже скромное открытое веселье считалось предосудительным. Вот для характеристики еще одно воспоминание из моего детства. Появились в нашем городе евреи-лесопромышленники, которые хорошо зарабатывали; поэтому, на общем фоне безысходной еврейской нищеты, они прослыли богатеями и денежными аристократами. Однажды один молодой лесопромышленник вздумал «кутнуть», т.е. вместе с товарищем стал распивать бутылку наливки, закусывая жареным гусем. Придя в веселое настроение от выпитой наливки, молодой кутила засучил вдруг немного укороченные фалды своего лапсердака и пустился в пляс. Присутствовавшие при этом два-три посторонних свидетеля-еврея пришли от такого необычайного зрелища в неописуемое изумление: еврей веселящийся, даже пляшущий, не в праздник «симхас-торе» (Радость-Торе – день ежегодного праздника, когда еврею не только разрешалось, но он обязан был веселиться), а в будний день! Присутствующие были крайне шокированы таким непристойным поведением.
Так это было в дни моего детства, – лет шестьдесят тому назад. А вот как г. Литовцев описывает жизнь современных евреев в Палестине: «...Сложившийся в Палестине быт очень веселый. Я думаю, нигде в мире в еврейской среде нет столько непосредственной веселости здоровой. Много песен, хороводов, плясок, смеха. Такой стихийной радости в еврейской среде я на своем веку не видывал...» Да неужели это так!
Насмотревшись немало на своем веку всякого людского горя, пережив много лютых дней в моей мирной и боевой жизни; видя, наконец, и крушение моей Родины, я был бы безмерно счастлив на закате моей жизни видеть радость и веселье на месте горя и печали, всюду где есть люди, где бьется любящее человеческое сердце; но, признаюсь, у меня невольно навертываются особые горячие слезы умиления, когда слышу, на старость лет, что луч радости и веселья заглянул, наконец, хоть в небольшой уголок обездоленной и мрачной жизни еврейского народа, в течение многих веков знавшего только плач и горе!
Продолжаю мои воспоминания из семейного быта того времени. Для женской половины, не исключая молодых и юных, не допускалось франтовства или кокетства. Конечно, родители сами выбирали женихов или невест, и юные молодожены могли увидеть друг друга не ранее, как у брачного ложа, когда они стали уже мужем и женой.
Всегда удивлялись и кричали про плодовитость евреев. Но что же тут удивительного, если принять во внимание, что юноши или молодые люди у евреев никогда не знали женщин до своей женитьбы? Эта жгучая проблема пола, которая так остро волнует мыслителей и моралистов всех времен и народов, у евреев давно уже была решена и закреплена на практике. Разве мыслимо было в старые годы, на моей памяти, встретить еврея больного не только сифилисом, но и какой бы то ни было венерической болезнью!
В холостяцком кругу никогда нельзя было бы услышать даже при интимной беседе каких-нибудь сальных анекдотов. Это не в обычае было; да и у еврейской молодежи просто отсутствовала всякая практика в этой области, – недоставало, так сказать, фабул для таких анекдотов, не говоря уже о том, что эта скверность строго запрещалась религией. Талмуд на этот счет выражается так: «Всем известно, зачем идут под венец; по если кто оскверняет языковой – недостоин царства небесного» («кол гамнабэл пив ын лы хейлек л’юлам габо»).
Требование принятой морали, которые предъявлялись женщине, были еще строже, чем к мужчинам. Девушка, которая согрешила перед браком, не только не могла рассчитывать на выход замуж, но никоим образом не могла бы оставаться в своем городе. Да это была такая редкость, что и не запомню такого случая, хотя бы понаслышке. Считалось непристойным не только какое бы то ни было кокетство со стороны женщины, но даже голос ее в пении не должен быть слышен. Что бы сказали нынешние еврейские примадонны, если бы знали, что Талмуд так выражается на счет женского пения: «Кыл б’ишо – эрво» («голос женский (в пении) – одна скверность»)...
Гигиена брака и супружеской жизни обставлены были у евреев теми же утрированными требованиями и запретами, как и все прочее в семейном и домашнем быту; потому что все регламентировалось требованиями религии и бесчисленным множеством комментаторов, измышления которых принимались к обязательному исполнению. Достаточно сказать, что в супружеской жизни муж не должен был дотронуться, буквально, до своей жены во все время менструационного периода. Это, конечно, чересчур строго; но – как это гигиенично и предусмотрительно с точки зрения гигиены семейной жизни!
Но вот дальше уже утрирование «Шулхан-Оруха»*, граничащее с крайней нелепостью и бессмыслицей. Когда указанный период прошел, муж не может сблизиться с женой, прежде чем разрешит раввин, после того как этот последний убедится, по вещественным доказательствам, что период этот действительно уже прошел. Для этого старушки-посредницы обыкновенно прибегали к раввину — когда на дом, а иногда даже в синагогу в присутствии посторонних, и таинственно, под платком, демонстрировали вещественные доказательства. Раввин тщательно рассматривал и изучал эти следы, после чего решал, следует ли менструационный период считать оконченным или нет. Пели да, то, после надлежащего омовения в «микве», жена становилась доступной своему мужу. Предоставляю критикам и гигиенистам судить, насколько это все утрировано, дико и примитивно, но насколько это, в то же время, нравственно и гигиенично для здоровой семейной жизни. Брачный союз, как я заметил выше, решался исключительно родителями с обеих сторон. Подбор производился, конечно, отчасти но признакам социального и материального положения; но важным стимулом служила в отношении жениха его ученость – знание талмуда, а в отношении невесты – знатность рода («яхсен»): есть ли какой-нибудь раввин в близкой или дальней родне и т. п., и тогда определялась сумма приданного со стороны невесты.
Не стану описывать былые обычаи и нравы сватовства, свадебные порядки и пр. Но не могу удержаться, чтобы не сказать несколько слов о весьма своеобразной и талантливой поэзии на жаргоне, которая народилась на свадебных пирах в конце 60-х и начале 70-х годов. Важным действующим лицом на еврейских свадьбах того времени был «бадхен» – своего рода декламатор, на обязанности которого было увеселять публику остроумными виршами, каламбурами, куплетами и проч. Выдающимся бадхеном в указанные годы прославился некто в Вильно, который стал распевать на свадьбах собственного сочинения прелестные поэмы свеж собственной музыкальной композиции, полной задушевной мелодии. К его весьма талантливым произведениям относятся: «Плачь Рахили», «Почтальон», «Железная дорога» и проч., которые многие годы распевались в черте еврейской оседлости. Если бы такой талантливый поэт и композитор народился не на жаргоне, в еврейском гетто, а на языке большой нации, то он наверное прославился бы не в одном только г. Вильно. Но в бедной еврейской среде он до конца дней влачил убогую долю свадебного бадхена, – тоже воспетую им в жгучих стихах с рыдающей мелодией.
Обязанный веселить гостей и молодых, бадхен часто рисовал и тени предстоящей им тяжелой жизни. Ведь молодым приходилось начинать жизнь с ничего. Чтобы облегчить такое положение, выговаривался обыкновенно, вдобавок к приданному, год-другой жизни у родителей невесты на всем готовом. Молодые за это время могли осмотреться и, прежде всего, исполняя завет «плодиться и множиться», нарожать детей, обеспечивая вполне, в большинстве случаев, прирост нищих. Чем обыкновенно могла заняться молодая чета средней руки, кроме мелкой торговли или ремесла родителей? Ведь всякие другие ресурсы к жизни – служба общественная, государственная и т. п. – для еврея были закрыты. Оставалось только факторство и мелочная торговля.

Для этой последней не требовалось почти никакого оборотного капитала. Делалось это очень просто: пришло время выкупить товар для своей лавчонки – бежит тогда купец к соседнему лавочнику и перехватывает у него «гмилус-хесед» – т.е. беспроцентную ссуду, у кого 5, у кого 10, у иного 3 рубля, и таким образом сварганит требуемую сотнягу для доставки товара в свою лавчонку. По мере того, как наторгует что-нибудь, он выплачивает свои гмилус-хеседы. На другой день таким же образом бегает по лавкам соседний лавочник, – также собирая гмилус-хеседы для закупки товара в свою лавочку... Таким образом весь «гостиный двор» из нескольких десятков лавочек торгует на один и тот же нищенский оборотный капитал в какую-нибудь тысячу рублей.
Нищета евреев в черте еврейской оседлости, в особенности как мне приходилось ее видеть много лет спустя, когда я уже был офицером, была потрясающей. Удивительно, как это все знают хорошо богатства Ротшильда или какого-нибудь Полякова, про которых говорят много, хотя их мало кто видел; но никто не знает и знать не хочет повальной нищеты массового еврейского населения, которая у всех перед глазами.
Казалось бы, что тут удивительного, если среди 10 миллионов евреев на земном шаре есть богатей Ротшильд. Таких богатеев должно бы быть не один, а десятки, даже сотни таких крезов. Ведь эти десять миллионов из века в век обречены были всюду на занятия почти исключительно торговыми и финансовыми делами, – такая арена, на которой могут нарождаться иногда денежные миллионные состояния. И что же, народился миллионер Ротшильд, – один за 100 лет – и евреям его никак простить не могут. Этот Ротшильд у всех перед глазами; его преувеличенные богатства прикрывают невероятную нищету массового еврейского населения, обреченного в черте оседлости буквально на полуголодное существование.
Теперь, после пережитых революций, при большевистском режиме, материальное положение евреев в России еще более ухудшилось. Лишенные своих обычных занятий мелкой торговлей, массы евреев впали в крайнюю нищету. Но, как раньше указывали на богатея Ротшильда, когда заходила речь о материальном положении евреев, так теперь указывают на десятки, на сотню благоденствующих комиссаров-евреев, которыми должны быть сыты сотни тысяч голодающих.
Словом, от евреев требуется, чтобы они вечно были в нищете, всюду только на низах, гонимы не только околодочным, но и дворником. Но им не простят, если среди них проявится какой-нибудь Ротшильд или Троцкий, – хотя, в то же время, все охотно признают за ними, в теории и на практике, выдающиеся качества на всех поприщах человеческой жизнедеятельности.
Возвращаюсь к сказанному выше относительно нынешнего материального положения евреев в России. Не в пример старому режиму, когда правительство усиленно загоняло миллионы евреев в нищету, не отдавая себе отчета в крайнем вреде, с государственной точки зрения, создавать у себя дома массу нищих и обездоленных – кто бы они ни были, – которым терять ничего, ответственные заправилы в нынешней России не могли и не должны были оставаться безучастными к такой социально-экономической аномалии государственного масштаба. Стали искать выход, и решили прийти на помощь еврейской бедноте наделом пустопорожних земель в разных уголках советских республик. Решение, казалось бы, вполне естественное и целесообразное с государственной точки зрения; тем более, что крестьянское население, надо полагать, уже достаточно насыщено прирезкой земель помещичьих и казенных. Подобная же мера – стремление приучить евреев к земледелию — создать колонии еврейских хлебопашцев, предпринята была еще задолго до большевиков, при Николае I. Были отведены тогда обширные земли на юге России в нынешней Херсонской губернии и в других местах, с выдачей переселенцам порядочных денежных субсидий. На моей памяти, в начале 60-х годов, встает неулегшаяся еще тогда тяга еврейских переселенцев на юг, в «Харсан».
То же самое предприняли теперь большевики, желая повторить старый опыт в виду необходимости решить обостренный вопрос о пропитании обнищавших и голодных масс городского еврейского населения.
Но возопили и запротестовали наши ура-патриоты со всех сторон. К ним примкнули подхалимы даже из еврейской среды: не должны-де евреи принимать земли из рук большевиков! Как-де впоследствии Россия отнесется к такому факту, что благополучие (?) евреев устроилось при большевиках, в годину разорения России?
Другими словами, не в пример помещикам и нашим знатнейшим эмигрантам, готовым – пусть не все – хоть сейчас примириться с большевиками ценой возврата хотя бы маленьких имений, – от евреев требуют, чтобы они учинили себе харакири на могиле старого режима.
Полагаю совершенно излишним вдаваться в подробности религиозных вопросов вообще. Это завело бы меня далеко. Да и едва ли это представляет какой-нибудь интерес в наше время. Ограничусь только некоторыми общими чертами религиозного быта в том виде как он существовал лет 60 тому назад, для того, чтобы можно было судить, какие перемены внесла переживаемая нами эпоха даже в этот окаменелый строй еврейской жизни, который казался крепко-накрепко забаррикадированным многовековым наслоением всевозможного религиозного мусора. Прежде всего еврейские общины того времени в отношении религиозных верований, даже и в домашнем и общественном быту, были расколоты на две половины – «миснагдим» и «хасидим». Это, строго говоря, не расколовшиеся секты, а общее расхождение в силу возникшего когда-то спора по религиозным толкованиям заветов и преданий. Причем одна половина, именно хасиды, отличавшиеся большим фанатизмом, увлекались все дальше и глубже по пути мистического изуверства и религиозной фантастики. Появились у них особые святые – «цадики», святость которых переходила даже наследственно, по нисходящей линии. Это были настоящие владыки, властвовавшие над всей духовной жизнью своих адептов. Надо удивляться, как это в недавнее, сравнительно, время, среди людей поглощенных житейским реализмом, не чуждых иногда некоторого образовательного развития, рядом с запросами современной умственной жизни, могло уживаться такое добровольное порабощение.
Правоверные хасиды настолько преданны были своим цадикам, что ничего не предпринимали без того, чтобы не посоветоваться и испросить благословение цадика. Что бы ни случилось в семье хасида — женить надо взрослого сына, молодая невестка не приносит потомства, внедрилась хроническая болезнь, обрушилось преследование властей, – обо всех житейских невзгодах прежде всего испрашивается совет и благословение цадика.
В конце 60-х и начале 70-х годов в мире хасидов особой славой пользовался цадик из местечка Любавичи, в пользу которого ежегодно делались сборы среди его приверженцев: говорили, что доходы его простирались до нескольких десятков тысяч рублей в год. Сам я в 1875 г., – тогда уже 17-летним юношей, свободомыслящий и начитанный в древнееврейской литературе, сам уже пробовавший свои силы в поэзии и прозе на древнееврейском языке, — по дороге в Могилев на Днепре, во время остановки в местечке Любавичи (ездили тогда на лошадях) возымел смелую мысль повидать цадика, чтобы поближе проверить его святость. Без большого труда, в числе других паломников я был допущен в святые-святых для хасидов. Я ломал голову, какой бы придумать предлог для моего посещения, связанного, якобы, с нарочитой поездкой к его святейшеству. В раздумье над этим вопросом я неожиданно был введен на аудиенцию к «раби», не успев остановиться на каком-нибудь определенном решении. В последнюю минуту я необдуманно ухватился за обычную банальную причину паломничества к цадику – пожаловаться на бездетность. Когда раби спросил меня, давно ли я женат, то я совсем сконфузился и не сразу мог ответить. Я почувствовал, что меня охватил пронизывающий взгляд умных глаз цадика, которому, очевидно, показалось подозрительным и мое благочестивое целомудрие, самое мое посещение. Я еще больше смешался и, пролепетав несколько слов, ретировался.
Я слышал впоследствии, что, благодаря многочисленным посещениям поклонников всевозможных состояний и званий, выслушивая разнообразнейшие перипетии подлинной жизни, цадик, вполне естественно, приобретает глаз зоркий, наметанный, способный уловить своего собеседника с первого взгляда. А в данном случае, со мной, не требовалось много проницательности, чтобы обезоружить меня с первого слова, и я ушел, что называется, не солоно хлебавши.
Сравнительно более индифферентные в делах религии, считающие себя до некоторой степени свободомыслящими, миснагды изощрялись в вышучивании хасидов и их цадиков во всевозможных сатирах, в стихах, прозе и на сцене. На этой последней шумный успех имела прелестная оперетка «Ни бе, ни ме, ни кукареку», которая по капризному разрешению властей была однажды поставлена на сцене в Петербурге в начале 70-х годов и музыка которой так пришлась по вкусу русской публике, что десятки лет танцевали кадриль под эту музыку во всех клубах Российской империи, столичных и провинциальных. Тогда же появилась на древнееврейском языке прелестная сатира какого-то анонимного автора, под названием «Олом к’миного ноэг», т. е. «Свет, каков он есть», в которой весьма едко и остроумно осмеивались цадики, хасиды и их изуверства. Автор, конечно, подвергся бы гонению со стороны влиятельных хасидов, если бы не скрылся под псевдонимов.
Вообще, к престижу своих цадиков хасиды относились чрезвычайно ревниво и, как вообще люди, одержимые слепым фанатизмом, отличались крайней нетерпимостью к инакомыслящим.
Рознь между миснагдим и хасидим была настолько значительна, что вопрос этот всплывал не только в делах религии, но и в обыденных деловых сношениях, даже в вопросах семейного родства. Возникал ли вопрос о торговой сделке, о предстоящем сватовстве и т. п., – сейчас же первый вопрос, к какому толку принадлежит договаривающаяся сторона – миснагдим, или хасидим.
Конечно, молитвенные дома были совершенно отдельные у тех и других, и даже сами молитвы заключали в себе существенное различие. Почти ежедневно, а по субботам обязательно, хасиды непременно окунались в микве перед утренней молитвой; во время самой молитвы проявляли чрезвычайный раж: размахивали руками, подпрыгивали, неистово раскачивались, пронзительно выкрикивали слова молитвы и т. п.
Судя по всему, что я слышу, читаю и знаю про теперешнюю жизнедеятельность евреев в России, надо думать, что в современных настроениях еврейских масс, во всем их мироощущении произошел глубокий внутренний переворот, отразившийся на всем укладе их жизни и на характере религиозного и умственного мировоззрений, по сравнению с описываемой мною эпохой 60-х годов.
Если такие эволюции, вообще говоря, совершенно естественны и неизбежны у всех народов, на протяжении почти трех четвертей века, то в отношении еврейской народности тут сказываются еще особые причины религиозного характера, а также пережитые жестокие встряски социально-экономического и политического порядка. Относительно первых надо заметить, что испокон веков евреи жили взлелеянной надеждой о приходе Мессии, который должен собрать евреев со всех концов света и повести их в обетованную землю для новой райской жизни. Но по всем расчетам и преданиям, все сроки для прихода Мессии прошли, а его все нет как нет. Пропали последняя надежда и вера в спасительное освобождение даже у самых правоверных, а вместе с надорванными чаяниями проникли в народные массы разочарование и некоторый индифферентизм к делам религии.
Огромное влияние на бытовую сторону жизни оказали вопросы социально-экономического характера: появление сионизма, жестокие преследования, которым подвергались русские евреи в царствования Александра III и Николая II и, наконец, экономические потрясения, пережитые в последние годы после трех революций в России.
Не берусь судить о современном строе жизни евреев в России, известном мне только теоретически, как я ни интересовался и ни интересуюсь этим вопросом, столь дорогим и близким моему сердцу. Возвращаюсь поэтому к описываемой мною эпохе 60-х годов.
Жизнь ортодоксальных евреев того времени, т. е. почти всей массы еврейства без исключения, вращалась между синагогой и повседневными занятиями. В мире нет народа, который до такой степени был бы поглощен религиозным культом, как евреи, у которых все закоулки жизни, вся без исключения жизнедеятельность регламентируется требованиями религии. Запросы религии поглощают чуть ли не столько же времени, сколько уходит на все прочие занятия для добывания хлеба насущного.
Ежедневно, с утра, нельзя взяться за какое-нибудь дело пока не отбыл утренней молитвы («давнен») – по возможности непременно в синагоге, в обществе не менее 10 человек («миньон»). Эта утренняя молитва, в соединении с разными беседами и ожиданиями, пока наберется 10 человек молящихся, длится не менее 1-2 часов. Около 4-5 часов дня – сумеречная молитва («минхе»), после которой, едва вернешься к себе домой, как надо опять идти в синагогу для вечерней молитвы («майрив»).
Эти три молитвы, вместе с приготовлениями и хождением в синагогу взад и вперед, отнимали не менее трети рабочего дня и считались совершенно обязательными для сколько-нибудь набожного еврея. Но благочестивые евреи не довольствовались этим, а вставали задолго до рассвета и при еле мерцающем свете особой тонкой светильнички, свернутой в клубок, читали еще особые молитвы. Некоторые из этих молитв, более соответствующих псалмам, странным образом связаны с... пением петуха: заповедано, что петух пробуждается и поет, видя Саваофа входящим в рай в компании большой свиты праведников; петух поет при этом хвалу семь раз, ни больше, ни меньше, причем каждому пению петуха соответствует особое молитвенное изречение**.
Где бы еврей ни находился – в путешествии, или дома занятый каким-либо делом, – он обязательно становился на молитву три раза в день, в указанные часы. А так как для утренней молитвы еще требуются особые атрибуты – («тфилим») даже для подростка, начиная с 13 лет и, кроме того, еще («талес») религиозная накидка для женатых, то, отправляясь в дорогу, надо было всегда иметь с собой этот обязательный и неизменный багаж.
В пище, одежде и обиходе домашней жизни евреи того времени крепко держались старины, которая насквозь проникнута была строжайшими требованиями религии, вернее сказать, многочисленными комментариями Торы и Талмуда. Наиболее популярным и обязательным регламентом для повседневной жизни правоверных евреев, во всех ее проявлениях, служит, как я заметил выше, «Шулхан-Орых», т. е. «накрытый стол», в котором до мельчайших подробностей, даже иногда воображаемых, изложены все правила жизни, во всех ее проявлениях – в отношении пищи, одежды, жилья и всей вообще жизнедеятельности, – даже такая мелочь, как и когда можно подстригать усы, обрезать ногти и проч.
И до каких только геркулесовых столпов не доходят разные комментаторы в своих толкованиях не только заветов Торы или Талмуда, а даже поверхностных намеков, оброненных в этих священных книгах. Вот на выдержку два случайных примера, которые приходят на память. В одном из трактатов Пятикнижия есть коротенькая фраза: «не вари ягненка в молоке матери его». Трудно сказать, что следует подразумевать под этой метафорой, если принять во внимание, что в древние времена любили окутывать мысль притчами и загадками. Но, на беду евреев, над этой фразой в долготу веков нагромоздилось столько головоломных толкований, регламентов и запретов, что повседневная пища, утварь и проч. оказываются до крайности связанными сложнейшими ограничениями: не только – Боже упаси – нельзя жарить кусок мяса в коровьем масле, но необходимо обязательно иметь особую столовую посуду, отдельно для пищи мясной и отдельно для пищи молочной.
Не угодно ли соблюдать такие драконовские требования в домашнем обиходе!
Или вот еще такой ворох запретов, рожденных от другой загадки: в одном месте Торы есть указание, что для вспахивания своего поля не следует впрягать мула с коровой. Бесконечными кудреватыми толкованиями всевозможных комментаторов эта фраза в отношении бедных евреев, у которых нет ни поля, ни мула, ни коровы, выразились в том, что... на рваные штаны из бумажной ткани нельзя наложить заплату из ткани шерстяной и даже нельзя воспользоваться заплатой из бумажной ткани, если для шитья имеется только шерстяная нитка.
Конечно, такие хитросплетенные умозаключения и утрированные запреты для реальной жизни, выведенные из туманных или загадочных фраз священных писаний, могут показаться дикими. Но такая дичь свойственна природе человеческих увлечений. У буддистов, например, есть указание, что Сакьямуни требует воздержаться от убийства живых существ; а в обыденной жизни этот завет, в толковании буддийских лам, привел к запрету делать рукой быстрое движение в воздухе, из опасения убить какую-нибудь носящуюся в воздухе бактерию.
С подобными увлечениями встречаемся даже не только в области мистики, а в вещах самых простых и обыденных, – вроде хотя бы казарменных занятий в войсках; в своих армейских заметках генерал Драгомиров указывает, до каких абсурдов могут дойти люди в своих увлечениях, когда усердствуют не по разуму: хождение в ногу приводит к нелепому расчленению шага; равнение в строю приводит к еще более дикому стремлению приучить людей, чтобы не дышали.
Строго придерживались старины и в одежде, хотя в начале 50-х годов последовал даже высочайший указ об обязательных изменениях в одежде мужчин и женщин у евреев. Вопреки позднейшим правительственным веяниям, имевшим целью всячески обособить евреев, Николай I стремился, наоборот, всеми мерами ассимилировать евреев с остальным населением империи и начал с реформирования одежды.
Немало мне в детстве приходилось слышать рассказов взрослых о плаче и рыданиях, которыми сопровождалось введение в действие этого указа. В городах и местечках черты оседлости евреи толпами, стар и млад, мужчины и женщины, бросились на кладбище, где на родных могилах неистовым воем, плачем и причитаниями молили о заступничестве предков. Прошло, однако, немного лет, и молодые еврейки скоро забыли свои дореформенные полуазиатские одежды и охотно стали франтить в европейских костюмах. Указывая на какую-нибудь молодую модницу, кумушки постарше сокрушались о пролитых потоках слез, которыми сопровождалось объявление указа о реформе одежды. Старушки долго, еще и на моей памяти, вопреки указу, одевались по старому, ценой, конечно, некоторой дани в пользу полицейских цензоров.
Эта дореформенная одежда состояла у женщин из головного убора в виде большого тюрбана или огромного платка, навернутого вокруг головы, так чтобы, Боже упаси, малейший волосок не смел показаться из-под нижних складов тюрбана; платье – пестрый тюник без рукавов и широчайшая юбка.
Реформа заключалась в упразднении тюрбана и тюника. Особенно мучительно было расстаться с тюрбаном, потому что еврейка, по выходе замуж, обязана прятать свои волосы. Найден был такой компромисс: вместо тюрбана женщины придумали «горбанд» — повязку или чепец на волосы из черного атласа со сборками в виде вьющихся волос и даже с пробором из белой шелковинки; так, чтобы с внешней стороны было похоже на прическу из собственных волос, которые по-прежнему прятались тщательным образом или сбривались вовсе.
Одежда мужчин и после реформы не потерпела больших изменений; она состояла из длинного халата с низкой талией; у богатых еще «страймеле» – шапка, опушенная соболем, и халат атласный. «Пейсы», отрощенные завитушки волос на висках, остались неприкосновенными и после реформы, хотя полицейские иногда гонялись с ножницами в руках за длинными пейсами на улице; но такая атака ограничивалась выкупом в два пятака, и тем кончалось правительственное мероприятие.
Волос на лице мужчины не должна касаться не только бритва, но и ножницы; если усы отросли настолько, что мешают принятию пищи, то разрешается их подстричь, но только особым образом.
Но если где с особенным разгулом развернулись и нагромоздились изощреннейшие толкования и запреты, так это в области наиболее жизненной – как и чем питаться. Факт этот имеет тем большее значение, что в известных пределах касается нашей современности.
Дело в том, что под давлением суровой действительности евреи вынуждены были, волей-неволей, поступиться многими традициями и запретами: давно уже отказались от длиннополого халата, пейсов; не только стригут, но и бреют усы и бороду; вполне пренебрегают ежедневными молитвами. Но что касается пищи, то весьма знаменательно, что ведь до сих пор мы встречаемся, например, в газетных объявлениях, что еврейские рестораны всегда нарочито подчеркивают указание «кошер». Значит, еврейская кухня поныне регламентируется указаниями «Шул-хан-Орыха»? Верится с трудом!
Чтобы иметь понятие, что скрывается под терминами «кошер» и «трыф», необходимо указать, как эти религиозные требования отражаются в домашнем обиходе евреев. Прежде всего крайне ограничен выбор в области животного царства: есть мясо можно только от таких животных, которые жуют жвачку и, вместе с тем, имеют расщепленное копыто; одного из этих признаков недостаточно. На этом основании годится для питания только мясо рогатого скота. Все прочее – под запретом. Из царства пернатых разрешается только домашняя птица. Всякая дичь запрещена.
Малейший признак болезни животного, даже при сомнении только, ставит его под абсолютное запрещение употребления в пищу. Способ убоя скота подвергнут строжайшей регламентации и сводится к тому, что животное не должно испытать ни малейшей боли. Достигается это тем, что убой разрешается только особым профессиональным резникам, произносящим при убое особую молитву и могущим пользоваться только специальными остро отточенными ножами, при помощи которых коротким махом прорезываются через шею все кровеносные сосуды одновременно, для того, чтобы сразу выпустить всю кровь животного; тотчас после убоя лезвие ножа тщательно проверяется, и если обнаружится малейшая зазубрина, то зарезанное животное считается падалью, и мясо его для пищи запрещенным.
Убой, наконец, произведен согласно всем правилам ритуала, и все в порядке. Все же нельзя пользоваться мясом всей туши. Дело в том, что, как повествуется в Пятикнижии, при самом зарождении истории еврейского народа, один из наших прародителей, благочестивый Иаков, боролся с ангелом и уложил его на обе лопатки. Казалось бы, все обстоит благополучно, и мы могли бы через 5000 лет приняться спокойно за обед. Оказывается нельзя, потому что во время бокса ангел где-то «тронул», быть может и повредил, заднюю часть ноги, около торса, патриарха Иакова. И вот, в воспоминание этого события или в наказание евреям на вечные времена запрещено употреблять в пищу заднюю, т. е. лучшую, часть мясной туши: можно пользоваться мясом только передней, худшей части; задняя же часть обязательно продается кому угодно, только не евреям.
Наконец, вы обрели уже кусок тощего мяса из ребер или передней лопатки и принесли домой. Однако вы не можете сейчас пользоваться этим мясом – ни варить, ни жарить; должны сначала его засолить и держать в соли не менее 1-2 часов, для того чтобы мясо было очищено от всяких признаков крови***...
Из рыбного царства выбор также крайне ограничен. Употреблять в пищу разрешается только те породы, которые имеют особые плавники и покрыты чешуей. Значит, почти все морские породы запрещены.
К указанным выше ограничениям и запретам надо еще прибавить строжайшее запрещение смешивать что бы то ни было из пищи или посуды мясной с пищей или посудой молочной: брызнуло что-нибудь из сливочного масла на мясное блюдо, – и оно уже в пищу не годится; взяли по ошибке мясной нож для масла, и нож уже ни на что не годится, – ни для мясных, ни для молочных блюд; впрочем, как компромисс, для маловерующих, допускается пользоваться таким ножом после того, как продержали нож воткнутым в земле час или два.
Как же нынешние еврейские рестораны управляются с этим «кошером»?
Домашний быт евреев в прежнее время был в полном смысле слова закабален требованиями религии: принятию пищи предшествует омовение рук по особому ритуалу и молитва; окончание трапезы, пробуждение и отход ко сну, отправление естественных надобностей, – все сопровождается молитвой; а избежание какой-нибудь опасности – особой публичной молитвой в синагоге.
Строгое соблюдение праздников в описываемую эпоху составляло сугубую отличительную черту религиозного быта у евреев. Судя по многим признакам, эта область в настоящее время, как и многое другое, упростилась в значительной степени, уступив всесильным веяниям века и изменившимся условиям быта. Нелишне поэтому напомнить, как это было в старое время.
От первой звезды пятницы до первой звезды субботы – каждый шаг регламентировался требованиями религиозных верований и вековыми преданиями и традициями до мельчайших подробностей, обнимая собою пищу, времяпрепровождение и проч.
Уже с вечера четверга надвигается праздничное субботнее настроение, потому что замешивается тесто для «халы» – особые субботние калачи, которые по своей выпечке высоко ценились и русским населением в черте оседлости. Во весь день пятницы это предсубботнее настроение идет возрастая, потому что закипает праздничная стряпня для встречи субботы вечерней трапезой, неизменное меню которой установлено многовековой традицией; фаршированная рыба, домашняя вермишель, «цимес» (репа, поджаренная на меду или сахаре) и компот из чернослива. Затем в пятницу необходимо еще приготовить всю пищу на день субботы, так как в этот день не только нельзя разводить огня, но и задаваться какой бы то ни было стряпней. Меню субботнего дня тоже установлено веками и заключает в себе «цолент» (суп) и традиционный «кугель» (своеобразный пудинг).
Все это обязательно заготовляется в пятницу.
Одновременно с этой домашней стряпней хозяек в недрах кухонной лаборатории, идет на улице усиленное движение и торопливая суета, ввиду необходимости закончить все дела до звезды. Продолжается эта суета недолго. Оживление быстро идет на убыль. Понемногу затихает уличное движение, чувствуется замедление обычного темпа уличной жизни, одна за другой закрываются лавки. По главной торговой улице торопливым шагом пробегает синагогальный служка, громко выкликая «идеи гыйт ин шул арайн» («евреи, ступайте в синагогу»). Это служит оповещением для запоздалых лавочников, что на небесном своде обнаружена где-то первая мерцающая звездочка и что надо торопиться. Еще несколько минут, и на оживленной торговой улице, главной артерии города, все лавки закрыты, нет ни движения, ни шума; уличная жизнь совершенно замирает.
В городах и местечках черты оседлости, где вся без исключения мелкая торговля сосредоточена была в руках евреев, день субботы с внешней стороны представлял собой своеобразную картину мертвого царства. Вместе с Творцом Вселенной, утомившимся когда-то шестидневным миросозиданием, предается праздничному отдыху и хлопотливая еврейская беднота после шестидневной утомительной погони за черствым куском хлеба.
Дома, тем временем, идет предсубботняя чистка и уборка. Предназначенная для субботы кухонная стряпня постепенно засовывается в печку, и когда эта сложная операция закончена, печка «запечатывается», т. е. попросту замазывается глиной вокруг заслонки.
Подготовка для встречи субботы закончена. Все члены семьи переодеваются в праздничное платье. Мужская половина, стар и млад, отправляется в синагогу для встречи субботы. Женская половина остается дома, причем хозяйка дома, а также и другие замужние женщины, должны заняться благословением субботних свечей, которых каждая женщина зажигает по числу рожденных ею детей, сопровождая это благословение особой молитвой на жаргоне.
Замечу мимоходом, что в области древнееврейского языка и литературы надлежащую подготовку получали только мальчики. Для женской же половины даже доступ в синагогу закрыт до выхода замуж, поэтому знание молитв и древнееврейской литературы среди женщин было очень поверхностно или вовсе отсутствовало. Некоторая реакция и рвение к познанию древнееврейской литературы и истории проявляется среди еврейских женщин лишь в 80-90-х годах, т. е. тогда, когда в России свирепствовали погромы и преследования евреев. Достойно внимания, что это психологическое реагирование проявлялось не в ортодоксальной среде, а среди еврейской интеллигенции, и преимущественно среди слушательниц в высших учебных заведениях.
Тем временем и в синагоге с появлением первой звездочки зажигаются многочисленные свечи; все уголки озарены необычайным обилием света. Кантор начинает петь гимны в честь субботы. При ярком освещении, одетые по-праздничному, обыкновенно удрученные и озабоченные, чувствуют себя в праздничном настроении, забывая на время все гонения рока, всю будничную юдоль, которой злая судьба так щедро наделила этот действительно «избранный» народ – избранный не для радостей жизни, всем доступных, а для неизбывных гонений и страданий, неведомых и непонятных никакому другому народу в мире.
Служба, молитвы кончены. Все взаимно поздравляют друг друга с «доброй субботой». У выхода из синагоги длинной шеренгой выстраиваются нищие, как местные, так и иногородние гастролеры (есть и такие), лишенные возможности иметь у себя субботнюю трапезу. Но это поправимо: евреи слывут «рамоним бны рахмоним» (сердобольные сами и от предков сердобольных) и, выходя из синагоги, разбирают по одному – по два нищих, которых приводят домой, за общий стол, к скрытому ужасу неподготовленной хозяйки, обуреваемой в эту минуту жгучим вопросом, – «хватит ли?»...
Зато сам «балабос» (хозяин) доволен своим благочестивым жестом – тем, что, ни с чем не считаясь, рад поделиться с голодающим своей убогой трапезой, – и с особым сладчайшим упоением распевает «змирес» (поэтические вирши и дифирамбы) в честь субботы, под аккомпанемент всех чад и домочадцев.
Наступил, наконец, день субботы; а с ним – совершенно исключительный ригоризм субботнего отдыха. Нет того обычного правила, религиозного или юридического, в силу которого принято обыкновенно «что не запрещено, то разрешается». Евреям в субботу все запрещено: «нельзя прикоснуться к подсвечнику, нельзя тронуть пальцем монету (чтобы быть возможно дальше от всякой торговли), нельзя тронуть спичку, зажженную свечку и т. п. Выходя на улицу, надо тщательно осмотреть карманы, не осталось ли чего-нибудь, – даже носовой платок и тот надо вынуть и либо оставить дома, либо обернуть вокруг шеи, обратив его, так сказать, в часть туалета; носить нельзя даже излишек ногтей на пальцах: еще накануне, в пятницу, ногти должны быть обрезаны и брошены, причем не где-нибудь – в мусор, а обязательно – в печку, с присоединением тут же срезанных ножом с деревянных косяков или подоконников маленьких стружек, которые предназначаются в свидетели, что сделано все по закону.
Словом, в субботу обычная жизнь парализована во всех своих проявлениях, во всех мелочах.
Волей-неволей приходится находить некоторые компромиссы: чтобы можно было, например, пронести что-нибудь к соседу, на ближайшую улицу, протягивают «ырев» – проволоку, соединяющую верхушки двух жердей; и тогда охваченное пространство считается как бы двором, в пределах которого можно, значит, проносить, что нужно.
После полуденного отдыха в субботу все опять устремляются в синагогу, чтобы послушать заезжего «магида». Это часто заурядный проповедник с претензиями на некоторую ученость: понасочинив собственными хитросплетениями какие-нибудь кудреватые толкования на облюбованное место Талмуда, он со этим багажом разъезжает по городам и весям еврейской оседлости. Вознаграждением за эту ученую премудрость служит... даровой обед, на который позовет какой-нибудь сердобольный ревнивец Талмуда; а на следующий день в сопровождении синагогального служки ученый талмудист ходит по домам, собирая грошики для дальнейшего путешествия. В виде чистого дохода за ученость остается прокорм, да и то не всегда...
Из годовых праздников наиболее тяжеловесные и длительные приходятся на месяц Тишры – начало нового года по еврейскому летосчислению. Уже за две недели, предшествующие «Рош-Гашоно», празднику нового года, навевается молитвенное и постное настроение. Ранним утром, едва забрезжит свет, все спешат в быс-медрес на длительные молитвы, предшествующие обыкновенному «давнен».
Десятью днями позже двухдневного праздника нового года наступает «иом-кипур» – день всепрощения. Для всех в этот день обязательны пост и молитва в течении 24 часов, – целый день не выходя из молитвенного дома. Начинается иом-кипур приношением в жертву домашней птицы, курицы или петуха, каждым членом семьи, в зависимости от пола. К вечеру, накануне, все спешат в молитвенный дом, где вся внутренняя обстановка представляются в необычайном торжественном виде: перед самым входом в синагогу идет экзекуция — многие подвергают себя установленным 30 ударам плеткой, отсчитываясь пред Всевышним в принятии наказания за некоторые серии определенных грехов.
В самой синагоге уже слышны сдержанный плач и стенания; уныло горят высокие восковые свечи в ящиках с песком. Пол устлан сеном, потому что все без обуви, в знак траура. Взрослые одеты в белоснежные балахоны, в которых принято хоронить покойников.
Все затихает. Все становятся сосредоточенными и серьезными. Наступает торжественная минута. Кантор со своим маленьким хором начинает традиционный напев «Кол-Нидры». Трудно указать, кто и когда был композитором этого напева; одно несомненно, что этот напев зародился в глубине многих веков, навеян теплым религиозным настроением и является творчеством недюжинного музыкального таланта. Лучшим показателем служит не только факт многовековой живучести этой мелодии на белом свете всюду, где рассеяны евреи, но также и то, что и в наше время лейтмотив Кол-Нидры вдохновляет многих композиторов, евреев и неевреев, для бесконечных вариаций на эту музыкальную тему.
Недели через две после иом-кипур идет праздник «су-кыс» (кучки), заканчивающийся веселым и интересным праздником «симхас торе» («радость торе»). Все обязательно должны веселиться. В этот день дозволяется даже выпить рюмку вина: дозволяется не велением религии – насчет вина нет особого запрета, – а обусловливается праздничным настроением и материальной возможностью припасти на этот день рюмку вина, которая в будни представляет собою большую роскошь.
Даже и в этом случае – затаенное удовольствие в кон-веки выпить рюмку и забыть на время обыденную горькую долю – вкушается не столько для физического наслаждения, сколько для выполнения религиозной предпосылки – необходимости веселиться в праздник: «высо-махто б’хагехо» (веселись в твои праздники). А без вина какое веселье! Это и евреи знают, даже при скудном опыте.
Но какое же это праздничное веселье при обездоленной жизни, при безысходной тяжкой гоньбе за черствым куском хлеба, когда в перспективе, после праздника, уже виднеются мрачная забота, тревога и опасения грядущих дней. Но требование праздничного веселья обязательно. Мне случайно пришлось однажды видеть почтенного старца, который в день симхас-торе, сам собой в одиноком порядке, притом в совершенно трезвом состоянии, пытался протанцевать вокруг пустого стола, припевая старческим голосом «высомахто б’хогехо» – веселись в твои праздники.
В праздник «Хануко», вернее полупраздник, воспоминание победы Макавеев, принято лакомиться гусиными шкварками. В силу традиционного обычая допускается побаловаться игрой в карты – баловство обыкновенно неизвестное в еврейском быту. Неудивительно, что картежная игра в эту неделю по своей мизерности напоминает радость и веселье в день симхас-торе.
Ранней весной – полупраздник «пурим», воспоминание о предотвращенной беде, грозившей евреям при одном из персидских Артаксерсов, вследствие злых козней его первого министра Гамана. И до нашего времени, тысячи лет спустя, не дают покоя этому министру, и при произношении в этот день его имени, бьют в колотушки, крутят шумовки, стучат и бьют во что попало, мстя ему за прошлое гонение.
Совсем па особом положении праздник Пасха («Пейсах»), установленный в воспоминание исхода евреев из Египта. Как известно, центральным пунктом этого события служит факт в сущности второстепенного характера: исход совершен был настолько поспешно, что захваченное с собой хлебное тесто недостаточно окислилось и получились опресноки, воспроизводимые в праздник Пейсах в виде «мацы».
Казалось бы, что но сравнению с самим фактом освобождения из неволи и каторжной работы (по преданию, евреи в Египте должны были вечно месить глину) и перехода через Чермное море аки по суху, воспоминание об опресноках является, во всяком случае, делом второстепенным. В действительности же весь ритуал этого праздника построен почти исключительно на воспоминании об опресноках, причем позднейшими фантастическими толкованиями и многовековыми традициями дело опресноков доведено до крайнего ригоризма и утрированных запретов.
Достаточно сказать, что еще не так давно, а может быть кое-где и теперь, у многих правоверных евреев, обладающих материальным достатком, было узаконено, что для праздника Пейсах в течение восьми дней иметь совершенно особый дом или квартиру, со своей обособленной посудой и обстановкой, для того, чтобы быть совершенно гарантированным от возможности наткнуться на крупицу «хомец», т. е. на крошку обыкновенного хлеба.
Вообще, праздник этот обставлен длительной подготовкой исключительным ритуалом.
За месяц до наступления праздника нанимается особый дом, начисто выбеленный и очищенный от всех жильцов. В доме приводится в порядок большая хлебопекарная печь для выпечки мацы. В совершенно новеньких ведрах приносится вода, не через посредство обыкновенных водоносок или водовозов – им не рискуют доверить приноску воды: мало ли что но дороге может попасть в воду! – доставка воды поручается известным своим благочестием евреям, которые нарочито на себе таскают воду, отчасти из предосторожности, отчасти из религиозного усердия.
За неделю до наступления праздника начинается генеральная чистка жилых помещений: начиная от стен и кончая последней мелочью обстановки и домашнего обихода – все подвергается побелке, чистке, имея в виду все одну и ту же цель, – чтобы не застряла где-нибудь крупинка хомеца. Наконец, в последний день, предшествующий празднику, производится торжественно сжигание хомеца... так как после капитальной чистки и переборки во всем доме уже наверное истреблены всякие следы этой пасхальной нечисти, то для сжигания приходится нарочито заготовить в укромном месте несколько крупинок хлеба, тщательно завернутых в тряпочку вместе со щеточкой и ложкой, в которой завернуты эти кусочки хлеба.
Эта операция и является гранью, отделяющей «хомец» от «пейсах»... В дом вносится все новенькое: вся без исключения кухонная утварь, столовая посуда, чайные приборы, – все либо покупается повое, либо хранится из года в год специально для Пасхи; даже самовар подвергается обязательному лужению. Рождается какое-то особое настроение собственного обновления при виде кругом всего новенького, чистенького, обновленного.
Весьма характерным является самый ритуал встречи праздника – «сыдер» (т.е. первый вечер Пейсах), который всеми проводится обязательно у себя дома и обставляется исключительной торжественностью. Вся семья располагается вокруг стола, уставленного согласно особому регламенту, предуказанному разными комментаторами и традициями. Тут все, до последней мелочи, знаменуется символами, изображениями, традициями и намеками. Чтобы изобразить переход от египетского рабства к свободной жизни глава семьи усаживается за столом с особым комфортом: обложенный подушками, развалясь, он симулирует исключительное довольство, независимость и благоденствие.
Увы! — грустно вспомнить это искусственное самодовольство «граждан», живущих под вечным страхом и гонением, подверженных и в эту торжественную минуту случайным капризам ближайшей местной власти, что иногда и проявлялось на деле самым показательным образом.



* Точный перевод – «накрытый стол». Это трактат, регламентирующий всю жизнь еврея во всевозможных подробностях повседневного существования, что и как есть, как ходить, сидеть, спать, одеваться и пр., и пр.). Несмотря на то, что этот регламент составлен сравнительно недавно, лет 150 тому назад, и базируется только на расплывчатых и туманных иногда намеках Талмуда, являющегося, самого по себе, только толкованием и изложением Божьего закона – евреи ортодоксальные, т. е. подавляющее большинство, придерживались в жизни очень строго всех требований этого трактата.
** Когда я прислушивался иногда в детстве по ночам к пению петуха, мне казалось странным и непостижимым, что, не считаясь с высочайшим выходом в рай, петух пел не семь раз, а больше или меньше, сколько ему вздумается.
*** Удивительно, как это в легендах народов укоренился дикий предрассудок об употреблении евреями христианской крови, – когда именно в отношении крови, какой бы то ни было, даже крови животного, – у евреев существует какое-то врожденное, чисто инстинктивное отвращение! Мне приходилось видеть евреев, которые даже рядом поколений давно уже забыли различие между кошер и трыф, не подозревали и не знали иной пищи кроме принятой в обыденной христианской среде, но которые, при всем том, не могли решиться даже попробовать кровяной колбасы, только потому что она приготавляется из крови.
Я уже не говорю про обыкновенные уголовные смертоубийства, которые все же со стороны евреев встречаются безусловно значительно реже чем у других народов. А что касается таких феноменальных явлений, как немецкий мясник Гаарман и другое убийцы-садисты, встречающиеся у всех народов, то евреи не выделили таковых и в долготу многих веков. По крайней мере, ни история уголовных процессов, ни предания не сохранили ни одного примера.

<< Назад   Вперёд>>